Чуркин А. А.
Семейная хроника Васильева-правнука
У моего прадеда была пасека, самая идиллическая пасека: клевер, пчелы, домики, мед.
А история эта приключилась летом, ближе к осени, во время войны, в каком году не знаю. О том, что у моего прадеда была пасека, знали местные партизаны, которые в лесу мерзли, голодали и которым, конечно, хотелось меду. Ради него они тогда и пришли.
Бабушка Нюша вышла за чем-то вечером на улицу и услышала какую-то возню. Бабушка любила крепкое словцо и, естественно, увидев, что кто-то ворует мед, она не смолчала. Она, конечно, была не права: партизаны были хоть и бандиты, но все же патриоты, боролись они за правое дело, и послать их матом было все равно, что послать матом само правое дело. В общем, именно партизаны были правы, когда повели той осенью поздно вечером в лес дедушку с бабушкой расстреливать.
Дедушка Андрюша, в отличие от бабушки, материться не умел, не умел и не мог, можно сказать, физиологически был к этому неспособен. Он был человек рассудительный, и всю дорогу уговаривал партизан их пожалеть. Он говорил, они уже старые, что у его жены сложный характер и не надо ее слушать, что двое их сыновей на фронте, а младший тоже партизанит, только в другом отряде. Он шел и уговаривал, а бабушка молчала, даже про себя не ругалась. Наконец, дедушка уговорил. Партизаны сжалились и оставили стариков в лесу, забрав с собой только мед и золотые часы с цепочкой.
Мой прадед видел Бонч-Бруевича. Да, – самого Бонч-Бруевича!
Было это в те годы, когда пришел он Петербург на заработки и на несколько лет остался работать на «Треугольнике». На том самом «Треугольнике», который после революции покраснел со стыда, и стал «Красным треугольником». Туда частенько захаживали легальные марксисты с лекциями то ли, чтоб народ просветить, то ли, чтоб его помутить. Среди этого народа был и мой прадед. Тогда он и видел Бонч-Бруевича. Видел он еще и Ульянова-Ленина. Но кто из питерских рабочих в1908 году знал какого-то Ленина? А вот Бонч-Бруевич – это была величина, светило.
А потом были война, окопы, вши, революция и деревня Пустошка. Пустошка, в которую дедушка Андрюша вернулся и так в ней и остался до конца своих дней. Избрали его председателем сельсовета, за образованность, книжность, тихий и скромный характер, да еще за то, что он видел Бонч-Бруевича. Последнее в те годы особо ценилось.
Бабушка Нюша не давала своему ангелу-хранителю скучать от безделья. Вернее не сама бабушка, а ее язык, несдержанный язык, неудержимый, без царя в голове язык.
Дедушка Андрюша был председателем сельсовета. Естественно, все районное начальство, когда приезжало в Пустошку, селилось у него. Дом был хороший, большой, чистый – бабушка Нюша не сидела в нем без дела.
Приехал раз кто-то из района. Сидят они с дедушкой беседуют. Районный говорит:
– Слышали Андрей Васильевич горе-то у нас, какое. Убили враги товарища Кирова, дорогого нашего Сергея Мироныча.
Бабушка Нюша возилась у печки, что-то не заладилось там у нее, и она по-привычке откликнулась на знакомое имя:
– А, чтоб их всех враги прибрали, и Кирова, и Молотка!
– Не знал я товарищ Васильев, что у вас такая супруга, – сказал районный.
На следующий день возвращается дедушка из сельсовета, а бабушки уже нет, увезли. Дедушка – в район. Как он ее спас знает, наверно, только ее ангел-хранитель.
Что при большевиках, что при немцах бабушка была заботливой хозяйкой, а дом оставался большим и чистым, поэтому приезжавшие в деревню чиновники новой администрации селились у дедушки. И однажды вечером увидел такой начальник, офицер, что в его книге, все портреты фюрера кто-то разрисовал. Разрисовал по всем правилам: усы как у Буденного и цигарку в зубы. Вряд ли это сделала бабушка, – ей просто было бы некогда: хлопот и так полон рот – скорей всего, кто-то из внуков. Немец, наверно, и не стал бы шум поднимать, да бабушкин неудержимый язык снова все испортил. Не надо было посылать немца, офицера туда же куда и разрисованного фюрера, правильней было поплакать.
Плакаться пришлось уже дедушке, и снова в районе, не знаю, как он у немцев назывался.
В общем, немало доставляла хлопот бабушка Нюша своему ангелу-хранителю. Да и дедушке Андрюше тоже.
В июле 1941-го над Пустошкой пролетали немецкие самолеты. Прабабушка Нюша проводила их взглядом, и со страхом и надеждой прошептала: «Соколики наши летят...» Со страхом за детей, на которых, может быть, именно эти самые «соколики» сбросят свои бомбы. С надеждой, что вот, наконец, кончится беспросветная большевистская власть.
Под немцем, бабушка прожила мало, ее почти сразу же угнали на работы в Литву. Ехала она налегке, из имущества взяла с собой только литой складень, чтоб было перед чем молиться за детей, да малолетних внуков Валю с Зоей.
В Литве жилось сносно. Конечно, нужно было батрачить на хуторе, но все не так, как на колхоз. Хозяин был добрый, а когда маленький Валя случайно упал в мочило со льном, он первый нырнул за ним, и спас ребенка.
Домой вернулись бабушка Нюша с внуками, по настоящему богатыми: в новой одежде с хозяйского плеча, а главное, с коровой, с Венерушкой. Корова – это жизнь, возможность пережить грядущий голод, особенно для стариков, у которых все дети воюют, а на руках малолетние внуки.
И когда в 43-м над Пустошкой снова пролетали теперь уже советские самолеты, бабушка Нюша провожала их взглядом, и со страхом и надеждой шептала: «Соколики наши летят...». Со страхом, что придут большевики и вновь раскулачат, отберут корову-кормилицу. С надеждой, что, наконец, вернутся с войны Женечка, Костя, Саша и Леня.
Корову большевики не отобрали. А дети домой вернулись не все.
Для уха советского человека звучат романтично эти названия: Абхазия, Грузия, Тбилиси, Черное море, Сухуми, Поти...
В Поти погиб дедушка Женя, в грузинском городе Поти, в 45-м году, 20 февраля. 77 дней он не дожил до Победы. Из всей нашей семьи только бабушка Саша была на его могиле. Хотя трудно назвать это место могилой, нет там его косточек.
Дома его обычно звали ласково, Женечкой. Давно замечено, что в войну погибают лучшие, а он был еще и самый любимый в семье. Ему было всего 22 года, когда в порту Поти взорвалась подводная лодка, на которой он служил. Они загружали боезапас, когда детонировала торпеда. От всего их экипажа не осталось ни чего, что можно было бы хоть как-то похоронить в земле, ни косточек, ни праха. Все они, как и дедушка Женя, просто растаяли, испарились в огне.
Война шла к концу, и казалось, все, что им могло грозить уже осталось позади. Позади немецкие бомбы, итальянские, румынские мины. Они были в безопасности, в родном Поти,.. и погибли от своей торпеды. Может быть, от той самой, детали к которой вытачивала на токарном станке бабушка Клава в эвакуации на Урале.
Хотя какая разница, в каком городе и от чьей торпеды погиб дедушка Женя? Его убила война.
Нет на карте Пустошки. Нет ее на карте дореволюционной в энциклопедии Брокгауза. Странно это: деревня была богатая, не хуже соседних, тем более, что Славковичи на карте есть, Лютые болота, Сигорицы и даже Слобода, где похоронены дедушка Андрюша с бабушкой Нюшой, есть, а ее нет. А вот на карте Яндекса Пустошка есть, и это еще более странно, ведь на самом деле теперь-то ее уже и нет. Нет уже Пустошки: опустела она совсем, осталась лишь пара стариков никому не нужных.
В Пустошке родился дедушка Андрюша. Был он из бедной семьи, отец его умер рано. Бабушка же Нюша, наоборот, была не пустошенской, а с Верхнего Моста. Семнадцатый ребенок в семье. Семья была зажиточная, вот и были родители ее против их свадьбы.
Когда дедушка Андрюша вернулся в 17-м году с войны, выбрали его председателем сельсовета, выбрали раз и навсегда. «Всегда» продлилось только 40 лет. До социализма оставалось рукой подать, а для полного счастья нужно было срочно колхозы в совхоз слить. Отправили дедушку на почетный отдых. А и зачем был ему этот отдых? Что ему теперь оставалось? Как было быть? Шел дедушка из сельсовета в родную Пустошку и казалось ему, что каждая береза усмехалась и шептала ему в спину: «Никому ты больше не нужен».
Бабушка Нюша прожила девяноста пять лет и пережила дедушку Андрюшу на семнадцать. Когда она стала стареть, дети забрали ее из Пустошки в Ленинград. На здоровье она особо не жаловалась, до старости сохраняла зрение, нитку в иголку вдевала без очков. А когда это не удавалось, она ворчала: «Хоть-ты-грецы-пой». Что это значит дословно, не пойму: наверно, присказка какая-то на псковском языке, «псковицане» они ведь те же «англицане». Еще у бабушки Нюши было правило: «не солёно, не белёно я не ем». Вообще-то она была слегка привередлива, по-старчески. Не так уж много, правда, у нее было требований: чтобы чай и суп были жгуче-горячими, картошка не царапала нёбо, но больше всего ей хотелось, вернее, мечталось попасть в больницу.
Дело в том, что бабушка Нюша прожила 95 лет, а в больнице ни разу не была. О том, что есть такое место, она слышала, но собственными глазами не видела. Так что больница для нее была почти заграница. И вот однажды ее мечта сбылась. Бабушка Клава уехала во Псков и оставила бабушку Нюшу на попечение моей мамы. И тут бабушке Нюше стало плохо: может быть сердце, а может быть и воспаление хитрости. Мама вызвала врача и тот отправил ее, на всякий случай, в Володарскую больницу, здесь недалеко.
Надо сказать, медицина тогда была не только бесплатная, но и слегка привередливая, по-советски. Когда скорую вызывали, к примеру, моему крестному, ждать скорую можно было часами, а к бабушке Нюше они прилетали, как на крыльях. Ей ведь было уже столько лет, что чуть-чуть напрягись, дотяни они ее до ста, и поликлинике были бы почет, уважение и премия.
Ну вот, бабушку Нюшу отправили в больницу, на всякий случай, мало ли что. Там к ней отнеслись не с меньшим вниманием, чем на скорой: выделили лучшее место – у окошка, в коридоре, на раскладушке, а на следующий день даже перевели в палату – самую уютную, восьмиместную. Пришла мама ее навестить, а бабушка ей почти со слезами говорит: «Доценька, забери меня от сюда, здесь все таки больные, а я среди них самая здоровая».
Из больницы бабушку Нюшу, конечно, почти сразу забрали. Характер у нее остался прежний, слегка привередливый, по-старчески. Только вот мечтать ей было больше не о чем.
Очень важно направление верхнего стежка в крестике, почти также важно, как оттенок нитки. Это я запомнил с детства, с маминого детства. Конечно, если вышивка состоит из нескольких цветов, направление стежка всего лишь хороший тон. Но если цвета и их оттенки исчисляются десятками, то каждый крестик должен по своему играть на свете, оттенять соседний.
Многое зависит от направления стежка, не меньше, чем от цвета самой нитки. Меня до сих пор завораживает мамин рассказ том, как бабушка красила нитки. И я не понимаю, как ей удавалось добиться нужного цвета: под руками-то был лишь кухонный набор из синьки, хны, йода, зеленки, луковой шелухи и свеклы. Вряд ли она заранее точно знала, когда и какую «краску» использовать. Она не знала, но чувствовала. Бабушка, неутомимо красила шерсть, штопку, гарус, краше; только мулине использовались такими как есть.
В начале бабушка на кухне варила нитки, а потом мама часами просиживала за пяльцами, дни напролет, вместо болтовни с подругами и чтения книжек. Это было похоже на страсть: из-за вышивки прогуливалась школа и подгорал обед. Это была страсть в высшем значении слова, почти шекспировском, страсть самодостаточная, страсть, которая не требовала признания извне. Может быть поэтому, эти картины полвека не могли найти своего места на стене.
С самого раннего детства, со своего детства, я помню, какое-то особое волнение, когда мама, бабушка и тетя Нина доставали из-за большого зеркала, чтоб протереть пыль, вышивки в самодельных рамах: маленькие пейзажики, «Детей в лесу», а также «Ромео и Джульету».
Кто были эти Ромео и Джульетта я, честно сказать, тогда еще не знал, да меня это особо и не интересовало. Печальную их повесть я прочитал лишь десятком лет позднее. Но звук, этих непривычных имен, странные одежда и поза порождали в душе какое-то непонятное ощущение. Было что-то в них таинственное, о чем нельзя узнать, но можно лишь почувствовать.
Однако я слукавил, говоря, что ничего не знал о Ромео. Кое-что я знал, причем такое, что и Шекспиру было неизвестно. На тот балкон Ромео залез небритым, одетый как франт, но со щетиной на лице. Я до сих пор не знаю, почему это произошло: то-ли мода была тогда такая, то-ли он на свиданье торопился, а может бабушке не удалось подобрать правильный оттенок штопки.
Я сижу в концертном зале,
Слушаю Бетховена,
Ни чего не понимаю,
В этой я х…
Ну дальше, сами понимаете… Ничего не могу поделать, но когда я слышу классическую музыку, этот стишок из детства невольно всплывает в мой голове. Дедушка Илья, регулярно его декламировал, стоило ему только по телевизору увидеть фортепиано или скрипачей.
Первые стихи Пушкина, которые я выучил наизусть в детстве, были не «У Лукоморья...» или «Сказка о золотой рыбке», а:
Перед образом Крылова
Стоит рыжая корова
С бородавкой на носу
Уплетает колбасу.
Никто меня не переубедит, что Пушкин такого не писал. Это ведь сама Екатерина Вторая попросила его что-нибудь сочинить, когда с поэтом по Летнему саду гуляла.
Я только теперь понимаю, каково их поколению было пережить не только Революцию, Гражданскую и Вторую мировую, но и великое переселение из родной деревни в большие и страшно чужие города. В этих городах были понастроены всякие обсерватории, консерватории и музеи, которые надо было зачем-то посещать. В конце концов, ради этого переезда и делалась та самая Революция. Утешало лишь, что в этих заведениях, как правило, всегда были буфеты с бутербродами. Были там еще и экспонаты, которые обязательно надо было увидеть, поэтому, например, первый вопрос, который тетя Нина Васильева задала экскурсоводу Эрмитажа, был: «А где здесь чучело Петра Первого?».
Дедушка Илья любил вспомнить, как веселились мужики в Михалихе. Так их деревню звали. Отчего и не повеселиться: пост кончился, на дворе святки. Можно по этому поводу и выпить первачка. Отчего не выпить в праздник, тем более в такой день пьют в меру, чтоб голову сохранить светлой. Главное веселье впереди. На улице крещенский мороз, все одеваются потеплее: полушубки, валенки, варежки мехом наверх. По дороге мужики окунают руки в варежках в кадки с водой.
На Могоче – так называется река, где стоит Михалиха, – все разбиваются на две стенки. И пошла потеха. Мокрые варежки, уже покрылись толстой ледяной коркой, как камни тяжелые. Тут и кастет не нужен, только хруст костей слышен. Все веселы, радостны; кровь на скулах, на обледенелых варежках. Стой, пока не упал, а упал – затопчут. И тут свое удовольствие: топтать будут не сапогами, а валенками, мягкими – о галошах в Михалихе тогда и не слыхали.
Стыдно очень, но я мало знаю о дедушке Илье. Хотя все детство прожил с ним. Умер он, когда мне было почти 16. Звали его Илья, а умер он в день своего ангела, Ильи Пророка; говорят, что так бывает с праведниками, не узнанными при жизни.
Стыдно мне, что знаю я о нем мало. Слышал, что в детстве он пел в церковном хоре, а когда после революции был голод, ходил побираться. Бабушка Клава его иногда звала «торбешником» потому, что с торбой ходил. Бабушка, кстати одно время работала санитаркой в психбольнице на Обводном. С этим-то и была связана та история.
Как и полагается санитарке в подобном учреждении бабушка очень ловко умела вязать гусиные лапки. Однажды дедушка изрядно подвыпил и слегка разбузился, не дал даже бабушке с тетей Ниной спокойно чаю попить. Поэтому в тот вечер они ему и сделали гусиные лапки. Так называется один из способов буйных вязать подручными средствами, если носки одеть на руки, то они и вправду становятся похожи на гусиные лапки.
Бабушка и тетя Нина спеленали дедушку по всем правилам: закатали руки в простынь, скрутили их крест на крест, а концы простыни затянули узлом на спине. Ноги тоже спутали. И вдобавок накрепко привязали дедушку к кровати. Так в больнице в те времена вязали буйных: дешево, просто и эффективно. Смирительными рубашками тогда не пользовались: это была роскошь, которую для кино берегли, для «Кавказской пленницы».
Итак, связали бабушка с тетей Ниной дедушку Илью, и пошли, наконец, на кухню, чай пить. Только чайник на плиту поставили, тут раскрывается дверь... и входит дедушка, трезвый как стеклышко, в белой пижаме, как ангелок. Они от удивления только и ахнули:
– Как?!!
– Да, что как… – Отвечает дедушка. – Взглянул я вверх и только вздохнул: «Освободи, Господи Многомилостиве, меня грешного от уз сиих».
«От павших твердынь Порт-Артура»
У дедушки Ильи была одна особенность: когда он по праздникам выпивал, черты лица его теряли обычный вид, разглаживались, губы чуть набухали. «Ну, вылитый Поль Робсон», – соглашались все; и зная, что сейчас будет, кто-то спешил побыстрей встать и уйти, а кто-то наоборот присаживался к столу поближе.
Обычно я всегда с нетерпением ждал тот миг, когда дедушка взмахнет рукой и словно выдохнет из себя: «От павших твердынь Порт-Артура». Затем он на секунду переводил дух и: «С кровавых маньчжурских полей». А дальше он уже пелось-текло:
«Калека-солдат изнуренный
К семье возвращался своей.
Спешил он жену молодую
И малого сына обнять,
Увидеть родимого брата,
Утешить любимую мать».
Дедушка пел, слегка пристукивая в такт по столу полусжатыми пальцами:
«Пришел он к убогой избушке –
Ему не узнать никого:
Семья там другая ютится,
Чужие встречают его...»
Постепенно песня переставала быть песней, исчезали мелодия и напевность; дедушка просто рассказывал историю, которую когда-то слышал от этого калеки-солдата:
«И стукнуло сердце тревожно:
Явился я, видно, не в срок.
Скажите, не знаете ль, братья,
Где мать?.. где жена?.. где сынок?..»
Я слушал, и уже не видел гостей, за столом сидели только дедушка и калека-солдат.
«Жена твоя... Сядь... Отдохни-ка...
Небось, твои раны болят?..
Скажите скорее мне правду...
Всю правду! — Мужайся, солдат...
Толпа изнуренных рабочих
Решила пойти ко дворцу
Защиты искать... с челобитной…
К царю, как к родному отцу...»
Дедушка медленно, сдержанно разговаривал с солдатом, отводя чуть в сторону взгляд, чтоб не смотреть в глаза. Чем он мог его утешить?
«Надевши воскресное платье,
С толпою пошла и она
И... насмерть зарублена шашкой
Твоя молодая жена...»
А перед моими глазами – такой знакомый рыжий булыжник у Нарвских ворот. Часто, топая по нему, я спрашивал маму: «А красным он стал после 9-го января? Из-за крови убитых здесь рабочих?» Тем временем дедушка рассказывал солдату уже о его ребенке:
«Мужайся, солдат...
Твой сын в Александровском парке
Был пулею с дерева снят».
«Как звали этого мальчика? Может быть, я его встречал?»
Я не помню, чем кончалась песня, детям трудно удерживать внимание на чем-то одном. Я был весь в своих мыслях, и вдруг, словно проснувшись, я замечал, что дедушка вместе с другими взрослыми обсуждает уже что-то совсем другое...
Только лишь один вопрос потом долго не давал мне покоя: «Кто такая эта Твердынь-портартура?»
В детстве я любил считать. К шести годам я без запинки считал до тысячи, умел складывать, вычитать, умножать, делить и даже возводить в квадрат и куб. Правда я не умел читать, поэтому все мне предвещали будущее математика. В том же возрасте меня решили обучать английскому. И мне это пришлось по душе.
Понравилось мне, конечно, больше всего то, что по английски тоже можно было считать. «Ван, ту, фри, фо, файв...», – старательно повторял я, выходя с мамой из дому. А подходя к ДК «Кировец», где по средам в 6 вечера были занятия, торопливо продолжал, но уже в обратном порядке: «Тэн, наин, эйч, сэвэн, сыкс...».
ДК «Кировец»... до сих пор, проезжая мимо, я не могу без волнения смотреть на это здание с двумя башенками. Когда-то на этом месте была дача светлейшего князя Потемкина, а потом больница для душевнобольных Фореля. Говорят, именно в ее стенах несчастный гоголевский Поприщин постигал странные ритуалы испанского двора, здесь инквизиторы возводили его на престол, а он кричал: «Мамочка забери меня отсюда!».
Как я уже упомянул, обычно на занятия меня водила мама. Но однажды это дело поручили дедушке Илье. Поручение это дедушка выполнял тщательно: не выпускал моей руки переходя через улицу. Мы старались не опоздать, торопились, и были на месте ровно в шесть. А потом дедушка терпеливо ждал, пока кончатся занятия. И не остался бы в памяти моей тот замечательный и сумасшедший день, если бы дело происходило не в Форели.
Это были места, где дедушка прожил когда-то много лет, где прошли школьные годы моих мамы, дяди и тети. В этих дворах каждый камень, каждое деревце были родными и манили. Ему хотелось мне всех их показать, о каждом рассказать. Так незаметно с занятий английского мы переместились в «греческий зал», форельского пивного бара.
И вот я уже стою на столе в окружении незнакомых людей, знающих по английски только: «Эйнс, цвей, дрей». А они одобрительно кивая головами, внимательно слушают странные слова детского стишка: «Тик-ток, тик-ток. Сыкс о клок. Тик-ток, ток-тик. Би квик!». Я читаю стишок уже в который раз, уже не понимаю его смысл, словно исполняя неведомый ритуал; а сам думаю о том, когда же заберут меня отсюда. И, наконец, вижу, как останавливается на улице такси, как выскакивает из него обезумевшая от тревоги, потерявшая меня мама...
Мой отец очень любил «Тихий Дон» и ему было все равно, кто его написал. А меня, наоборот, с детства интересует «шолоховский вопрос», только другой: «Как правильно готовить плов?»
Дело в том что, когда бабушка Клава вернулась из эвакуации в Ленинград, некоторое время жила она на Тамбовской, на Лиговке. Так случилось, что на их лестничной площадке была квартира дочери Шолохова. Видела бабушка несколько раз и самого Шолохова, он приезжал навестить дочь. Любил он подолгу сидеть на лестничной площадке с ногами на подоконнике и курить.
С Шолоховым бабушка не разговаривала ни разу, а с его дочерью, естественно, была знакома, не близко: иногда общались по-соседски. Как-то встретились они у парадной и та спрашивает: «А как, Клавдия Андреевна, вы обычно готовите плов?».
Вообще, надо сказать, времена тогда были не из лучших. Картофельные очистки считались сносной едой. Бабушка жарила из них котлеты на каком-то вонючем комбижире. Как она рассказывала: «суешь их в рот, а они рвутся назад». Поэтому вопрос: «как готовить плов» застал бабушку врасплох. Да и вообще, откуда она могла знать, как его готовить: в деревне такой еды не знали, а в Ленинграде до войны научиться его готовить было не у кого. Все это бабушка так и объяснила дочери Шолохова.
В ответ та решила поделиться рецептом: «А мы любим так. Отварить курицу, заложить ее в большую кастрюлю с рисом, положить туда пол кило сливочного масла и все это парить, парить, парить долго, пока рис весь не пропитается куриным и сливочным ароматом».
Бабушка пообещала дочке Шолохова, что при первой возможности приготовит его также.
Нарушила она обещание. При советской власти так мы и не попробовали шолоховский плов, было дорого. В перестройку, когда еда продавалась по талонам и подавно. При Ельцине, да и сейчас при Путине как-то не до кулинарии. Не суждено нам, наверно, поесть такого плова. Да и надо ли? Гастрит. Панкреатит. Изжога.
Хорошо, что я не кулинар, для этого у меня нет, наверно, не только опыта, но и подходящих душевных качеств: например, ловкости. Мой отец рассказывал, как в детстве он ловил сурков в Курумбельской степи, откуда был родом. Чтоб поймать их голыми руками, нужны не малая и ловкость, и особое умение. После войны был голод, а сурок, в конце концов, тоже еда – дичь.
Но не меньше ловкости кулинару нужно терпение, например, для того, чтоб варить рубец. Отец его очень любил. Вся процедура варки длилась часов 5 или 6. При этом каждый час надо менять воду. По-началу все выглядело жутко и воняло ужасно, но в итоге получалось довольно вкусное блюдо.
Кулинару нужна даже не малая сноровка: всякие могут быть ситуации. Однажды моему отцу нужно было купить пару десятков яиц, а кошелку он забыл дома. В советских гастрономах не давались покупателям полиэтиленовые пакеты под продукты. Пришлось отцу разложить яйца по карманам. Представляю себе глаза продавщицы! Домой отец донес их все в целости и сохранности.
Вот почему, наверно, правильно, что я не стал кулинаром. Нет у меня ни достаточной ловкости, ни терпения, ни сноровки, как у моего отца, который, кстати, тоже кулинаром не был.
Во временна молодости моих родителей каждый интеллигентный человек должен был иметь хобби. Одни коллекционировали марки, другие ходили в турпоход, третьи нарабатывали цирроз, а мой отец учил языки: цыганский и грузинский, украинский и английский, немецкий… Хотя, немецкий ему учить не было нужды, он знал его с детства. Он вырос среди кайзеровских немцев, в Сибири.
Пришлось как-то отцу заняться и болгарским, по случаю, но ради дела. Послали его в командировку, сопровождать трактора «Кировец» на выставку достижений Стран Экономической Взаимопомощи в Болгарию. Ну и прихватил он с собой в дорогу учебник. Читать в поезде все равно что-нибудь надо, а тут одним выстрелом – двух зайцев.
На выставке было скучно, народ глазеть на бамперы да радиаторы не ломился. Одно утешение – гэдээровцы, с ними и душу можно отвести, по-немецки пошпрехать, да и шнапс у них водился – не переводился.
Вот этот-то шнапс моего отца чуть было и не подвел. Перебрал он его слегка, да и уснул у себя в кабине трактора. Просыпается – снаружи шум. Он дверь приоткрыл… да и вывалился вниз, прямо на голову Тодора Живкова. На самого генсека БКП! Тот с толпой начальства осматривал выставку.
Как отца прохлопала охрана? Кабина у «Кировца» высоко, снизу не всегда разберешь лежит ли в ней что.
Все растерялись. А отец, как выпалит:
– Кировец е най-хубав тракторът!
По нашему: ««Кировец» – самый лучший трактор!».
О чем в тот момент подумал Живков? – Наверно, о высоком уровне развития советского тяжелого машиностроения.
Говорят в Грузии Саакашвили разогнал старое ГАИ и набрал совсем новых людей. Грузинское ГАИ не берет взяток. В советские времена такая фраза сошла бы за насмешку: кто тогда не знал анекдот о том, как останавливает грузинский гаишник нарушителя и говорит: «Пиши объяснительную на грузинском языке». Водитель ему: «Я не знаю грузинского», – и протягивает десятку. Гаишник берет деньги со словами: «Говоришь не знаешь геноцвали, а половину уже написал».
Кстати, права мой отец купил, то ли на Кубани, то ли в Грузии. Не дешево купил, за ящик коньяка. Да и водить научился там же. Правила он, конечно, знал в общих чертах, но ездил аккуратно, 20 лет без аварии и дырок в талоне. Однако всему бывает конец: бумажные права истерлись и вылиняли так, что уже нельзя было в них ни чего разобрать. Их изъяли, и отец вынужден был пересдавать экзамен.
Умение давать взятки – особый дар. Отец этого таланта был лишен, поэтому мама просто посоветовала ему положить 50 рублей в нагрудный карман пиджака так, чтобы был виден краешек. Экзаменатор в ГАИ был человек наблюдательный и находчивый. Он подвел отца к экзаменационному стенду: «Что вы волнуетесь? Вы же все правильно делаете: сначала нажали эту кнопку, затем эту, и наконец, эту. Вот и все в порядке», – при этом сам нажал все нужные кнопки. Отец стал нервно рыскать по карманам брюк, пиджака, рубашки в поисках денег. «Да, что же вы так нервничаете, – улыбнулся добродушно экзаменатор. – Вот же то, что вы ищите!» – и сам вынул деньги из нагрудного кармана.
Еще древние ценили мужество как главную добродетель. Но и на старуху бывает проруха: как бы не был смел человек, чего-то он страшиться должен. Мой отец боялся на свете двух вещей: прыгать с парашютом и комаров.
Прыгать с парашютом отец боялся, после того как в армии на учениях его приятель зацепился стропами за крыло самолета. Так и болтался тот бедняга без сознания пока все не десантировались и самолет не приземлился. После этой истории затащить отца в казарму нельзя было и под конвоем. У него прорезалось звериное чутье на приближающиеся армейские сборы. Обычно уже недели за две до приказа, у начальника отдела эксплуатации Кировского завода лежало заявление с просьбой послать его в командировку куда-подальше. Прятался отец на Кавказе, где испытывали горную модификацию трактора «Кировец», и где не было ни почты, ни телефона.
Однако, если первый страх был приобретенный, то комары – врожденный и панический. Отец любил присказку, что: «и один комар способен испортить всю ночь».
В пору моего детства в Синявино было еще довольно сыро, в канавах вода стояла все лето. Болото, оно болото и есть. Как сейчас помню: лето, жара, парит перед грозой, все изнывают; комары роятся так, что небо кажется серее, чем оно есть, а ласточки и стрижи со свистом проносятся над нашими головами набивая себе рот насекомыми. Тут из дома на крыльцо выходит мой отец... в резиновых сапогах, теплых штанах, шапке ушанке и ватнике. Вдобавок, под всем под этим было одето, думаю, еще несколько слоев одежды, так что ни согнуть колен, ни опустить рук вдоль тела он не мог. Взрослым невольно пришло на ум сравнение с чучелом. А я в этой позе, на прямых ногах и держа руки почти строго горизонтально над землей, видел самолет. Сыну свойственно видеть нечто возвышенное в фигуре отца.
Садовый участок в Синявино мы купили в 1978 году. Ни чего особенного: дощатая времянка, шпальный сруб на пять венцов и «шесть соток» непроходимых зарослей крапивы. Я никогда и нигде больше не видел такой крапивы: сочно-зеленой, выше человеческого роста, выше меня, выше взрослых. Бабушка жала ее серпом, а я как мог помогал. С тех пор я не боюсь крапивы.
А еще из того времени я помню одну грозу: шум ветра снаружи, керосинку и парафиновую свечку на столе, бабушку, сидящую в углу, в полумраке. На каждую раскат грома она шептала: «Николай Чудотворец сотвори чудо! Николай Чудотворец защити!». Она не могла забыть, как однажды в ее детстве в их избу ударила молния.
Дедушка, наоборот, казалось, грозы не замечал. Чего бояться, ведь его самого звали Илья. Он сидел и лишь изредка приговаривал: «Вон как Ильюха разбушевался!», или спрашивал меня: «Слышишь, как Илья Пророк на колеснице едет?». А я не знал, как себя вести: то ли бояться, как бабушка, то ли сидеть, как ни в чем не бывало, как дедушка.
Да, кстати, керосинкой мы пользовались долго: все годы, пока дом строился, во времянке же у нас света не было. Не было электричества – не было и телевизора, вот почему не довелось мне тогда увидеть, как улетел в небо «наш ласковый Миша» на закрытии Московской Олимпиады.
Телевизора у нас не было, но зато было радио, приемник «Океан-209» на батарейках. Мне его подарил дед Гриша в свой единственный приезд к нам. Дед Гриша, отец моего отца, жил на Кубани, туда он переехал выйдя на пенсию: сибирский климат был вреден для его легких. До этого в 60-е он был председателем колхоза-миллионера, и сам Хрущев жал ему руку. Деда Гришу я видел только один раз, но его подарок определил, вернее перевернул мою жизнь – я полюбил радио.
Я слушал радио каждую свободную минуту, но с разбором: почему-то я терпеть не мог «Маяка» с его музыкой, я даже позывные его не переваривал. Я полюбил радиотеатр, я не пропускал литературные чтения,.. я ловил радио «Ватикан».
Это было как наваждение, обычно, каждый вечер пока бабушка растапливала печку, а дедушка что-то точил, или чинил по хозяйству, я переключался на короткие волны и настраивал приемник на знакомые позывные. Я уже не помню, что там рассказывали, но в ушах моих до сих пор звучат слова приветствия: «Laudetur Jesus Christus!». Хотя, что в этом странного? Гораздо удивительней, что происходило потом.
Закончив слушать, я снова переключал диапазоны с коротких волн на средние, а затем вывертывал ручку настройки так, чтоб никто не мог прийти и проверить, что я слушал. Я поступал так всегда, сам не понимаю почему. Я слыхом не слыхал слова «диссидент», у нас была обычная советская семья. Понятия я не имел и о КГБ: мал еще был. Но я знал и я боялся, что могут прийти и проверить. Кто придет? Кто проверит? Чего бояться? – Это было все равно, что бояться грозы, грома, молнии. Но я почему-то считал, что если придут и проверят, и узнают, что я слушаю «Ватикан», то надеяться я смогу разве что на Николая Чудотворца.
Сам себе тогдашнему удивляюсь. Странные они бывают – детские страхи.
Семейное прозвище бабушки Саши было «Сдоба». Звали ее так не только за пышные фигуру и мягкий характер, но и за то, что работала она заведующей кафетерия на Петроградской. Приезд ее в гости всегда была огромная радость для детей. Приезжала она обязательно с сумками полными всякой снеди: булочки, слоечки, зефир, пирожные «Александровские», «Картошка», печенье «Мечта». Для советского ребенка, действительно, – мечта. Да и для взрослых мечта: они тоже не прочь полакомиться.
Отец тоже любил вкусное, только по своему, не как остальные. Голодное детство не проходит бесследно. А может быть, и не голод виноват. Он ведь из Сибири, где живут по-особому: там и картошку когда сажают, не лопатой ямы роют, а колом.
Первые годы после того, как мы купили участок с Синявино, туда съезжались вся родня: кроме нас Беляковых и Чуркиных, еще и трое Трусовых, шестеро Васильевых, а также друзья – всех не перечесть. Работы было не переделать: корчевать пни, ставить сруб, жать крапиву, пахать. Во времянке железная печка была чуть не красная от жара: женщины на такую ораву варили еду в огромных кастрюлях.
В субботу вечером приезжала бабушка Саша, как всегда – с полными сумками, как раз к самовару.
Отец в тот вечер отличился. Все уже почти было готово, самовар пыхтел, да народ замешкался, суд да дело, слово за слово. Отец тем временем подсел к столу, как раз напротив подноса с пирожными. То ли он проголодался, то ли соблазнился. Выглядели сласти, конечно, так, что слюнки текли. Вот он и подсел к ним; эклер за эклером, картошка за картошкой. Бабушка Саша только ахнуть успела: «Это же на всех!» В общем, пирожных досталось только по штучке детям, взрослые обошлись бутербродами.
Отужинали. Напились чаю до отвала. За полночь разошлись спать. Утром до отъезда в город надо бы еще поработать: хотя бы ту же картошку окучить.
В детстве я очень любил играть в домино с дедушкой и бабушкой. А еще я любил доминошные пасьянсы, есть такие, наподобие карточных, их можно раскладывать, играя самому с собой. Любил я их настолько, что выпросил у родителей, и они купили мне мой собственный комплект домино. Я им очень дорожил: очень аккуратно ставил на стол костяшки; и не терпеть не мог, когда другие хряпали ими с размаху по столу с криком: «Рыба!».
Домино замечательная игра, она развивает умение логически мыслить и считать. Кроме того она развивает и чувства, ведь из костяшек домино можно было строить крепостные стены и романтические замки. Замки, которые охраняли солдатики из набора «Ледовое побоище»: рыцари и витязи, у которых пока еще не было прекрасных дам, но в которых уже жила потребность охранять и защищать.
И вот, однажды, во время постройки очередного романтического замка, одна из костяшек домино провалилась между лагами еще не зашитого пола. Достать ее было невозможно. Не помню, плакал ли я? Скорей всего, нет. Со времен Тома Сойера каждый мальчишка знает, что из любых ситуаций всегда можно найти выход при помощи перочинного ножика. Я собственноручно вырезал им из доски новую деревянную костяшку, один в один подходящую по размеру к комплекту.
Все встало, казалось бы, на свои места; мы снова могли играть в домино. Мы играли, но при этом все видели, у кого костяшка 3/2. Мелочь вроде, но настроение за столом было иным: его портило знание того, о чем знать не положено.
Так постепенно я перестал любить играть в домино. Перестал я строить и романтические замки – злополучную костяшку было некуда пристроить: своим одеревенелым присутствием она нарушала симметрию глянцево-черных стен, а без нее замок оставался недостроенным. Рыцари и витязи остались не у дел: им нечего было охранять, и они от скуки сражались между собой на подоконнике. «Неладно стало в Детском королевстве», хотя комплект домино был полон и пригоден для раскладывания пасьянсов наедине с самим собой.
– Ты слышала, что радио сказало? В Москве – 15 часов. А ты все еще спишь, соня-фасоня!.. Мама! пора просыпаться!.. Клавдия Андреевна, подъем! На работу становись!... Клуня, так и лошадиная голова приснится!.. Вставай. Вставай!
– Вставай, вставай, вставай.
– Ну, вот и проснулись! Глазки сегодня ясные, только слезинка. Что-то приснилось?
– Приснилось, приснилось, приснилось... Руки, руки, руки.
– Ты хочешь сесть? Ну, давай руки. А в туалет хочешь? Головой качаешь, что "Нет",.. или, что все-таки "Да"?
– Да, да.
– Халатик только давай поправим... и платочек сбился. Женщина всегда должна быть причепуренной. Ну, пошли?
– Нет, нет, нет. Неееет!!!!
– Но все равно вставать будем? Чего на кровати-то сидеть? Куда-нибудь пойдем?
– Пойдем, пойдем, пойдем.
– К телевизору, или на кухню?
– На кухню, на кухню.
– Правильно. Хватит болеть, пора делами заниматься. Хозяйство ты все запустила. Сама нас всю жизнь, как учила? Хозяйство вести?..
– Хозяйство вести – не мудами трясти.
– Правильно! Все помнишь! А цифры помнишь? Давай шаги считать. Раз... Два... Три...
– Четыре... Пять... Шесть... Семь... Восемь...
– Правильно. А дальше?
– Девять... Десять... Одиннадцать... Двенадцать... Тринадцать... Четырнадцать...
– Осторожно! порожек.
– В Москве – 15... В Куйбышеве – 16... В Свердловске – 17...
– Ну, тебя чего-то занесло. Мы же шаги считаем, а не в города играем... А вот и Саша. Поздоровайся с Сашей.
– Здравствуй Саша.
– Может, ты хочешь о чем-нибудь с Сашей поговорить?
– Хочу.
– Ну, поболтайте.
– Саша, Саша... Все не могу вспомнить, как Лариску зовут?
– Ну, ты бабулька даешь! Клуня ты, наша Клуня. Лариской,.. Лариской,.. Лариской – Лариску зовут.
– Лариской, Лариской – Лариску зовут... Лариской зовут... Лариской.
– Ну ладно, вопрос этот выяснили. А куда мы идем?
– Куда идем?.. Куда идем?.. На кухню идем.
– А что мы по дороге делаем?
– Что по дороге делаем?.. Что по дороге делаем?.. Шаги считаем.
– Правильно! Все ты помнишь! На чем мы остановились?
– В Новосибирске – 18... В Красноярске – 19... В Петропавловске-Камчатском – полночь.
– Ну, вот и дошли... В Перопавловске-Камчатском - полночь, говоришь? А у нас смотри, какой день! Смотри, какое солнышко! Тебе не будет мешать? Занавесить окно, или так оставить?
– Оставить, оставить, оставить.
– Ладно. А смотри, какая сосулька прямо перед окном. Смотри, как она переливается. И капелька на кончике... Нет. Ножик не дам! Нее дааам!
– Дай. Дай! Дааай!!!
– Не дам! У тебя сегодня другая работа будет. Будешь считать семейный бюджет – денежки. Сама знаешь, деньги в семье это очень важно. Их надо все правильно, регулярно пересчитывать. Ведь, как без денег хозяйство вести?
– Хозяйство вести – не мудами трясти.
– Правильно! Вот поэтому, тебе доверено самое важное дело. Надо все эти монетки разложить по стопочкам: копеечки с копеечками, пяточки с пяточками, рублики с рубликами. И главное, ни чего не перепутать! Поняла?
– Поняла, поняла, поняла.
– Скоро Володя с Ниной придут...
– Володя с Ниной придут.
– Вкуснятинки всякой принесут. Любишь йогурт?
– Йогу, йогу.
– Все вместе обедать будем. Сколько у тебя детей?
– ... Трое.
– А как их зовут?
– Как их зовут? Как их зовут? Как их зовут?
– Как же так! Ты не помнишь, как твоих детей зовут?! Их у тебя трое?
– Трое.
– Сколько сыновей?
– ... Один.
– Как его зовут?
– ... Не помню.
– А дочерей сколько?
– ... Двое.
– А их как зовут?
– ... Не помню.
– Ну что же ты! Ну как же так?! Давай вспоминать. Меня ты узнаёшь?
– ... Да.
– Я твоя дочь?
– ... Да.
– Как меня зовут?
– ... Эта!!
– ... Хорошо. А других, тогда как?
– ... Тот!! и Та!!
