Семейные тайны связаны с ключевыми моментами человеческой жизни: с рождением, браком, смертью и наследованием, поэтому неудивительно, что они являются одной из излюбленных тем литературы. Тайны есть в каждой семье, они пронизывают ее историю; приобщение к ним часто становится знаком взросления ребенка.¹ Тайна структурирует семью: она или укрепляет ее внутреннее единство, сплачивая ее носителей, или наоборот, становясь причиной конфликта, отторгает одну часть семьи от другой.

Еще на опыте готического романа стало понятно, что семейные секреты стимулируют читательский интерес и дают разнообразный материал для сюжета. К середине XIX века литература имела большой опыт в разработке этой темы в разных типах прозы от новеллы до бытового и исторического романов.² Однако в мемуаристике ситуация складывалась сложнее: автор, рассказывая о жизни реальных людей, затрагивая болезненные стороны их взаимоотношений, был вынужден искать способы решения возникающих при этом этических проблем. Главным подспорьем ему в этом служила эстетизация события: превращение факта биографии в факт литературы, поиск такой художественной формы, которая сможет оправдать нарушение обязательства хранить молчание. В данном докладе будут рассмотрены два произведения, написанные на основе одних и тех же событий; сравнение их позволяет увидеть, насколько разными могут быть художественные подходы к описанию семейных тайн в мемуарном и беллетристическом текстах.

История жизни Надежды Тимофеевны Карташевской была полна событий, которые могли бы стать сюжетом любого из выше упомянутых типов романа. В 1858 г. по просьбе своего брата С. Т. Аксакова она написала воспоминания, озаглавленные «Наташа. Истинное происшествие (1811 – 1814 гг.)».³ История, рассказанная ей, потрясает: выйдя замуж юной девушкой, она попала в семью, где царили разврат и жестокость, совершались убийства, растление малолетних, грабежи и телесные истязания. Трудно представить, как Надежда Тимофеевна смогла пережить все и сохранить душевные и физические силы для дальнейшей жизни.

Форму, которую Карташевская выбрала для своих воспоминаний, нельзя однозначно определить как мемуары. Повествование в них ведется от третьего лица. Имена большинства действующих лиц вымышленные: Надежда Тимоеевна себя называет Наташей, Аксаковы фигурируют как Немировы, а семья первого мужа Мосоловы – Добросмысловы. Карташевская не только искренне рассказывает о перипетиях своей жизни, но и делает это на высоком художественном уровне – она обладала прирожденным чувством стиля: ее рассказ читается легко, как повесть. Возникавшая благодаря этому отстраненность, а также то, что воспоминания Карташевской писались для семейного употребления и первоначально не предполагались к печати, развязывало ей руки. Факты, которые при других обстоятельствах едва ли могли быть преданы огласке, например, венерическая болезнь первого мужа, утрачивали табуированность. Психологически травмирующие события, такие как смерть ребенка, становились доступными для подробного описания. Можно было бы предположить, что рассказ об этом помогал ей изжить последствия душевной травмы, но это уже тема не литературоведческого исследования. Как бы то ни было, ужас описываемых Карташевской ситуаций, смягчается благодаря тому, что реальные лица начинают восприниматься и автором, и читателем как литературные персонажи, а события – как узнаваемые сюжетные ходы. В итоге у читателя рождается вера в то, что все кончится хорошо: ведь таковы законы жанра.

Использование загадки или тайны – важнейший прием развертывания сюжета в тексте Карташевской: например, новые персонажи вводятся как таинственные незнакомцы. Вот рассказ о первой встрече Наташи с будущим свекром: «В минуту, когда каждый мечтал о своем, показались длинные дроги, покрытые богатым ковром, и на них сидел старец с желто-седыми распущенными по плечам волосами. Почтенный вид его вселял к нему уважение, а доброта, выражающаяся на челе его, располагала каждого в его пользу. Вот проехал он с одной стороны, по другой, в третий раз останавливается. Кучер сошел со своего места, почтительно поклонился и объявил, что Терентий Иванович Добросмыслов желает познакомиться и просит позволения войти. Немировы были очень рады, велели просить, старец этот всех заинтересовал».⁴

По мере развития сюжета тайны становятся все более опасными. Свадьбе предшествует рассказ о скрытых пороках жениха. Так друзья пытаются предупредить родителей Наташи об опасности, грозящей их дочери в случае замужества, но Немировы не верят рассказам, считая их сплетнями. Наконец, скрытность оказывается принципом жизни в семье Добросмысловых, свекровь Наташи так ставит себя ей в пример: «Говоря о себе, она часто повторяла с самодовольным видом: «Я жила с моим свекром 12 лет и никто моего характера не знал»».⁵ Тайны и непонятные запреты окружают героиню в новой семье со всех сторон: «О зятьях и дочерях и помину не было. Раз Наташа была страшно удивлена. Авдотья Петровна, войдя в ее комнату, видит тарелку с яйцами в руках Наташи и спрашивает ‒ откуда это? Наташа называет женщину, которая приносила ей самые первые яички. Кровь бросилась в голову Авдотьи Петровны, она забыла правила скрытности, вырвала тарелку из рук невестки и сказала, что не должно всего ото всех брать в руки; что есть люди недобрые. Очень удивилась Наташа, но ничего себе растолковать не умела: чего опасается свекровь? И еще больше удивилась, когда свекровь прибавила: «Прошу тебя, кроме писем от твоих родителей, никаких писем в свои руки не брать»».⁶ Подобные эпизоды приближают воспоминания Карташевской к традиции, заложенной готическим романом: тайны все теснее начинают окружать главную героиню, а опасности персонифицируются в персонажах-злодеях.

Злодеи появляются, как только становится известно, что Наташа ждет ребенка. Первой приезжает сестра мужа Ольга, она оказывается милой и обаятельной молодой женщиной, с которой у героини складываются внешне доверительные отношения. Наташа не понимает, почему муж и свекровь недовольны дружескими отношениями с золовкой. И вот наступает время Наташе родить; роды трудные, но благополучные. У читателя возникает ощущение скорой благоприятной развязки, но это чувство обманчиво.

Начинается цепь ужасных событий. Внезапно прорывается наружу болезнь мужа. Описание ее настолько страшно, что спасает только литературность рассказа, узнаваемость художественного приема, напоминающего сцены из готических романов: «Часто ночью Андрюша вскакивал на своей кровати, схватывал судорожно руку Наташи своей окостенелой рукой и с блестящими от волнения глазами повторял: «Я умираю, я умираю, но умираю не своей смертью, меня отравили». Наташа при этом приходила в ужас и дрожала всем телом. Андрюша иногда замечал это и спрашивал: «Кажется, ты меня боишься?» При этих словах кровь застывала в жилах Наташи, и она умирающим голосом отвечала, что совсем не боится».⁷ Подозрения мужа об отравлении оправданы, только способ его таков, что трудно придумать: зятья, пользуясь моральной неустойчивостью Андрея, подстроили ему заражение венерической болезнью. Появление наследника могло нарушить планы по захвату наследства, но, к несчастью, болезнь поразила и новорожденного. Описание смерти ребенка душераздирающее, поэтому не будем его цитировать, так же как и пересказывать последующую борьбу родственников за деньги.

Подводя промежуточный итог, можно сказать, что мотив семейной тайны в воспоминаниях Карташевской несет двойную нагрузку. Во-первых, он помогает организовывать сюжет повествования: накапливающиеся и не получающие удовлетворительного объяснения загадки создают внутреннее напряжение – саспенс. Во-вторых, семейная тайна сама по себе интересная тема: она одновременно укрепляет семейные связи и порождает отчуждение между родными. В этом ее парадокс, достойный осмысления средствами литературы.

С. Т. Аксаков начал писать свою повесть «Наташа» в 1856 г., за два года до того, когда были написаны воспоминания Карташевской. Он был более ограничен в описании событий ее жизни, поскольку чужая тайна налагает на ее носителя специфичный груз ответственности. Современные психологи так характеризуют его: «Это тайна, которую нельзя раскрыть, часто постыдная и имеющая отношение к родственнику: проигрыш, несправедливость. Такой невыразимый словами траур «размещают» внутри себя, в «потайной усыпальнице», в «склепе». Этот тайный «призрак» (который обволакивает тайну другого) может передаваться от бессознательного родителя к бессознательному ребенка, из поколения в поколение».⁸ История первого брака сестры, относились именно к разряду «тайны, которую нельзя раскрыть», но желание рассказать ее давило на Аксакова, о чем он писал в письме к сыну: «Ты прав, милый друг, «Наташа» возбудила бы больше сочувствия и самого меня заняла бы сильнее, но я прихожу в отчаяние от невозможности написать ее».⁹

Этическая проблема в творчестве Аксакова зачастую идет рука об руку с эстетической, далее он пишет: «Правды говорить нельзя, а всякая ложь расхолодит мое воображение, и все дело мне опротивит. Я ничего не могу выдумывать: к выдуманному у меня не лежит душа, я не могу принимать в нем живого участия, мне даже кажется это смешно, и я уверен, что выдуманная мною повесть будет пошлее, чем у наших повествователей. Это моя особенность и в моих глазах показывает крайнюю односторонность моего дарования».¹⁰

Проблема вымысла в мемуарной литературе в значительной мере вращается вокруг отношений между прототипом и персонажем: знания автора о герое воспоминаний всегда ограничены и субъективны, поэтому образ, создаваемый в тексте, не может не корректироваться через домысливание или, наоборот, умолчание. Не удивительно, что герои повести Аксакова отличаются от своих двойников из воспоминаний сестры. На многие события и черты характеров персонажей он лишь намекает, активно используя фигуру умолчания. К творческому методу можно применить замечание, высказанное В. Э. Вацуро по поводу прототипов романа Варвары Миклашевич «Село Михайловское»: «Реальные происшествия и подлинные биографии предстают в <...> в трансформированном виде; они подчинены литературному заданию и каждый раз требуют вычленения из сложной системы сюжетных связей, иногда побочных и ассоциативных».¹¹

Аксаков использует эстетику таинственного иначе, чем в традиционном готическом романе: применяя ее для характеристики персонажей, он не превращает загадку и тайну в элемент сюжета. Святополк-Мирский определял Аксакова как писателя «среднего стиля»,¹² а усредненности противоречит, в том числе, и повышенное напряжение сюжета, и саспенс. Это черта характерна и для других его произведений: в «Семейной хронике» есть готический злодей Куролесов, но тайна его смерти не несет сюжетобразующей функции. Складывается впечатление, что для Аксакова тайна – это не подспорье, а препятствие рассказу: она отвлекает от истинного смысла, в этом отношении разгадка для него важнее загадки.

Готические мотивы интерпретируются Аксаковым в традиции бытового и семейного романа; так их таинственность снижается, отступает на второй план. Выше приводился рассказ Карташевской о ее первой встрече с загадочным стариком на водах, теперь посмотрим тот же эпизод в изложении Аксакова, в его повести он носит фамилию Солобуева: «Вдруг видят они проезжающие мимо крестьянские роспуски, на которых, на груде подушек, покрытых богатым ковром, высоко сидел большого роста, никому не знакомый, очень тучный старик. Вид его поразил всех; на голове его была надета черная пуховая шляпа с широкими полями; длинные седые волосы лежали по плечам; крупные черты лица были выразительны; одет он был в темный сюртук; в руках держал камышовую трость с золотым набалдашником. Старик проехал очень близко, снял шляпу, поклонился и, тихо удаляясь на своих роспусках, с напряженным вниманием долго смотрел на изумленных Болдухиных. Не успели они переговорить с своими гостями о странном появлении неизвестного старика, как он в другой раз проехал мимо, уже с противуположной стороны, так же поклонился и так же внимательно смотрел на всех. Некоторые начали посмеиваться над загадочным незнакомцем и вторичным его поклоном; хотели было послать разведать, кто этот чудак и откуда?.. как вдруг в третий раз показались те же роспуски, с тем же высоким седоком, только уже не проехали мимо, а, поровнявшись, остановились; кучер слез с передков и, сняв шляпу, подошел прямо к старику Болдухину, поклонился и почтительно доложил, что господин его, Флегонт Афанасьич Солобуев».¹³

В аксаковском тексте присутствуют все нюансы рассказа сестры, кроме того, он более развернут за счет новых подробностей, которые должны были бы подчеркнуть загадочность вида старика-незнакомца. Однако, несмотря на это, эффект таинственности оказывается стертым, поскольку автор поменял хронологию событий и несколькими эпизодами ранее рассказал, кто такие Солобуевы. Это примечательно, ведь еще Виктор Шкловский отмечал, временную перестановку событий как прием преимущественно служащей созданию тайны.¹⁴

Надо сказать, что сама эстетика таинственного, готические мотивы были для Аксакова частью литературы уже ушедшей эпохи. В его «Воспоминаниях» есть эпизод, на который обратил внимание В. Э. Вацуро:¹⁵ юный Аксаков, которого привезли в Казань учиться, воспринимает здание гимназии как страшный замок и готовится к мучениям в его стенах: «Огромное белое здание гимназии, с ярко-зеленой крышей и куполом, стоящее на горе, сейчас бросилось мне в глаза и поразило меня, как будто я его никогда не видывал. Оно показалось мне страшным, очарованным замком (о которых я читывал в книжках), тюрьмою, где я буду колодником».¹⁶

Примечательна эта оговорка «о которых я читывал в книжках»: литературность этих мотивов отчетливо осознавалась Аксаковым, и он не мог их использовать в повествовании безотносительно к сложившемуся контексту. Вот в чем принципиальное отличие его повести от воспоминаний сестры, а также причина того, что он так редко использует готические приемы в своих произведениях.

Уходя от традиций готического романа в интерпретации темы семейной тайны, Аксаков переключает внимание на повседневную жизнь провинциальных помещиков и внутренний мир героев. Конфликтность внутрисемейных отношений как бы растворяется в обилии деталей повседневного быта при неторопливом развертывания повествования. Сюжетное напряжение в повести нарастает очень медленно и в итоге не получает развязки, поскольку «Наташа» так и осталась незавершенной.

Мы не знаем как Аксаков изложил бы драматичные стороны биографии сестры, однако тайна ее первого замужества была не единственной в семье Аксаковых; более значимым для Сергея Тимофеевича была проблема взаимоотношений с родителями. В своем очерке «Очерк семейного быта Аксаковых» Иван Аксаков так описал суть их конфликта: «Некогда блистательная, страстная Мария Николаевна превратилась в старую, болезненную, мнительную и ревнивую женщину, до конца жизни мучимую сознанием ничтожества своего супруга и в то же время ревновавшую, ибо она чувствовала, что он только ее боится, но что она утратила его сердце. Страстно любимый Сережа был разлюблен ею, как скоро он женился».¹⁷ История знакомства и брака родителей была описана Аксаковым в «Семейной хронике»; образ матери, созданный там, является одним из наиболее ярких в нашей литературе середины XIX в. Художественно изобразить иную ипостась ее характера, близкую к описанной Иваном Сергеевичем, было не легко: кроме этических вставали препятствия эстетические, нужно было показать, как и почему произошла такая разительная перемена. События, описанные в воспоминаниях Карташевской и повести Аксаковва относятся ко времени, когда еще только зарождалось эта проблема, но тема отчуждения внутри семьи стала одной из ведущих в этих произведениях.

Американский психоаналитик Л. Шенгольд в своей книге «Преследуемый родителями» посвятил особую главу жизни и творчеству С. Т. Аксакова в контексте его отношений с матерью и отцом.¹⁸ Он выбрал к ней эпиграф из Боэция «Ведь при всякой превратности Фортуны самое тяжкое несчастье в том, что ты был счастливым».¹⁹ Утраченная родительская любовь, стремление вернуть ее, по мнению исследователя, пронизывает все творчество Аксакова. Повесть «Наташа» в этом отношении не является исключением. Главным стремлением героини, приведшими к скороспелой женитьбе, является именно желание угодить матери, которая на протяжении всей предыдущей жизни проявляла холодность в отношении дочери. Вот как это описано Аксаковым: «Первою мыслью Наташи была мать, мать, счастливая ее согласием выйти замуж за Ардальона Семеныча. Эта мысль так же озарила веселым светом ее душу, как солнце озаряло ее комнатку. Она вспомнила все выражения материнской горячности, нежные ласки и слова, радостные слезы, глаза, устремленные с любовью на дочь, и благодарные молитвы к богу. За несколько месяцев смела ли она мечтать о таком сближении с матерью, о такой ее любви, о возможности доказать ей свою детскую безграничную любовь и таким доказательством осчастливить обожаемую мать! Одно чувство благодарности к богу за обращение материнского сердца, пламенное желание быть достойной ее любви и теплая молитва сохранить эту любовь навсегда!»²⁰

О нехватке материнской любви Карташевская тоже пишет, причем сразу в первом абзаце воспоминаний, но дальше этот мотив, естественно, отходит на второй план по сравнению с драматичными событиями ее биографии. В повести Аксакова он становится одним из главных.

Итак, отношение к семейным тайнам у брата и сестры оказываются принципиально различными. В воспоминаниях Карташевской тайна несет сюжетообразующую функцию. Рассказывая о событиях свой жизни, мемуаристка использует мотивы, выработанные готической литературой. Беллетристичность, романность рассказа Карташевской помогает отстраненно взглянуть на события собственной жизни. История собственной семьи виделась Аксакову в более широком контексте: эстетика таинственного представляла для него интерес, лишь когда они могли проиллюстрировать какие-либо общие особенности образа жизни провинциального русского дворянства начала XIX века и национального характера.