Предлагая свой доклад на тему того, какие формы может приобретать скептическое мышление в религиозной литературе, я был бы неправ, если бы не подверг сомнению сравнение, вынесенное мною в заглавие. Между Монтенем и свт. Игнатием (Брянчаниновым) нет формальных связей. Свт. Игнатий был воспитан на французской литературе: в библиотеке его отца было несколько сотен томов на французском языке. В самых неожиданных местах он цитирует мадам Де Севинье, Рассина, Шатобриана или Ламенне, но Монтеня он не упоминает нигде. Он называет свой главный труд «опытами», но тут же в примечаниях настаивает, что образцом для подражания ему служит св. Иоанн Дамаскин (I, 75).¹ Вот почему в этом докладе не будет прямых текстуальных параллелей между Монтенем и свт. Игнатием, хотя схожие места в их произведениях найти не трудно

Существует проблема того, как скептическое мышление проявляется в литературе, какие художественные формы и приемы подходят для адекватной проекции гносеологических категорий на область эстетическую. На нее указал еще Алексей Федорович Лосев в своей «Истории античной эстетики», когда сетовал, что «самая постановка вопроса о соотношении скептицизма с эстетикой может показаться многим странной, непонятной и даже мало уместной».² Обычно в скептицизме подчеркивается идея критичного отношения к авторитетам и собственному мнению. Это оттесняет на второй план другое его качество: то что по природе своей скептическое мышление иррелевантно, стремится к объективации индивидуального опыта здесь и сейчас. Монтень прекрасно сформулировал это: «...я не могу поручиться за достоверность моих познаний и в лучшем случае могу лишь определить, каковы их пределы в данный момент».³

Литература, в свою очередь, не существует вне собственного контекста, вне традиции: «vita brevis, ars longa». Именно на диалектическом взаимодействии ограниченного и субъективного личного опыта и литературы в ее высших образцах, на их конфликте и синтезе строится художественный мир скептического текста. Не даром собрание цитат и анекдотов из классиков, в сочетании с относительно богатым опытом провинциального чиновника, дало эффект уникального эстетического резонанса: «...Пусть судят на основании того, что я заимствую у других, сумел ли я выбрать то, что повышает ценность моего изложения. Они все [заимствования] принадлежат столь выдающимся и древним авторам, что сами говорят за себя. Я иногда намеренно не называю источник тех соображений и доводов, которые я переношу в мое изложение и смешиваю с моими мыслями. Я хочу, чтобы они в моем лице поднимали на смех Плутарха или обрушивались на Сенеку».⁴ Эти слова Монтеня показывают суть скептического метода в приложении к литературе: чтоб оценить мысль саму по себе, иррелевантно, здесь и сейчас, необходимо принудить читателя оценивать не автора, а идею.

Динамика личного опыта и литературной традиции является определяющей художественной чертой творчества свт. Игнатия (Брянчанинова). То что она проявилась в творчестве писателя духовного отнюдь не случайно. Российская империя первой половины XIX века была государством сословным; при этом «образованные» сословия, дворянство и духовенство, были замкнутыми в себе сообществами, внутри которых сформировалась своя собственная культура.⁵ Эстетические принципы этих культур были принципиально различны. Если для светской литературы особую важность имеет авторская индивидуальность и субъективность восприятия, то духовная – в то время все еще жила по законам морально-риторической системы, с ее установкой на традиционализм. Уникальность судьбы и творческого наследия свт. Игнатия определяется тем, что он в равной степени принадлежал обоим культурам одновременно.

Молодым человеком свт. Игнатий поступил в Инженерное училище, стал пансионером будущего императора Николая I, но отказался от военной карьеры и принял монашество. В своих воспоминаниях «Плачь мой» он описал драматичную историю этого своего выбора. Его мучила проблема относительности и ограниченности знания. Свт. Игнатий последовательно описывает свои поиски истины в светских науках, в разных вероисповеданиях и философии. Эти поиски проникнуты чувством настоящего экзистенциального отчаяния, которое он описывает в таких словах: «Если все время земной жизни употреблю для снискания знаний, оканчивающихся с жизнию земною: что возьму с собою за пределы грубого вещества?.. Науки! Дайте мне, если можете дать, что-либо вечное, положительное, дайте мне ничем не отъемлемое и верное, достойное назваться собственностию человека!» – Науки молчали. Ах! в каком тяжком недоумении плавала душа моя! как она томилась ужасно! какие на нее восставали волны сомнений, рождавшиеся от недоверчивости к себе, от недоверчивости ко всему, что шумело, вопияло вокруг меня, – от незнания, невидения истины» ((I, 519). Истину юный Дмитрий Брянчанинов обретает в произведениях православных святых отцов. Однако, разочарование в научном и философском знании, не переросло у свт. Игнатия в его отрицание: отдавая приоритет вере как способу познания истины, он высоко ценил разнообразие методов изучения окружающего мира. Так сложилась мировоззренческая позиция свт. Игнатия – скептический фидеизм, характерная для его главных произведений: «Слово о смерти» и «Аскетические опыты».

Ключевой проблемой скептического фидеизма является взаимоотношение разума и веры, естественных форм познания, через индивидуальный опыт, науку, искусство, и сверхъестественного, через божественное откровение. Поиску баланса между ними посвящена и самая обширная из глав «Опытов» Монтеня «Апология Раймунда Сабундского», в которой он писал так: «Разумеется, возвышенные тайны нашей религии познаются глубоко и подлинно только верой, но это отнюдь не значит, что не было бы делом весьма похвальным и прекрасным поставить на службу нашей религии естественные и человеческие орудия познания, которыми наделил нас Бог. Нет дела и намерения более достойного христианина, чем стараться всеми своими силами и знаниями украсить, расширить и углубить истину своей религии».⁶

Однако скептический фидеизм характерен тем, что он не только утверждает приоритет веры, не только стремится подтвердить ее средствами человеческого разума, но еще и критически относится к возможностям человека эту веру усвоить себе в полной мере. Человек – существо несовершенное: разум его ограничен, он движим страстями – все эти недостатки, по мнению свт. Игнатия, являются проявлением «духовной прелести». Это понятие, имевшее в святоотеческой письменности узкое применение, приобретает в его системе универсальный характер. Оно обозначает состояние экзистенциального самообмана, свойственное каждому человеку в отдельности и всему человечеству в целом. Оно подрывает основы эмпирического познания мира, порождает разнообразные психологические и общественные конфликты: «Прелесть действует первоначально на образ мыслей; будучи принята и извратив образ мыслей, она немедленно сообщается сердцу, извращает сердечныя ощущения; овладев сущностью человека, она разливается на всю деятельность его, отравляет самое тело, как неразрывно связанное Творцом с душею» (I, 214). Признание ограниченности возможностей рационального мышления определяет невозможность полноценного постижения и себя, и Бога: оно сказывается на всех формах познания и творчества: на науке, философии, искусстве, литературе и богословии.

Если рационализм, не может предоставить достоверного знания, то сенсуализм, чувственное познание, по мнению свт. Игнатия, – еще более зыбкая основа для этого. Критикуя католический мистицизм в «Аскетических опытах», или картезианство в «Слове о смерти» свт. Игнатий настаивает на принципиальном различии понятий духовного и душевного. Дух нематериален, этим он принципиально отличается от души. Духовные явления не подвластны чувственному восприятию, попытки увязать их с эмоциональной сферой человеческой, психологизировать, также ведут к прелести.

Казалось бы здесь можно было поставить точку – любая форма познания потенциально ошибочна, а мир и тем более Бог непознаваем. Античная философия в этом случае предлагала путь воздержания от всякого суждения и стремление к полному бесстрастию «атараксии». В новое время на основе этого положения возникли разные формы идеализма и солипсизма. Тем не менее, воздерживаться от суждения легко, если ты молчишь; но как только скептические идеи оказываются изложенными на бумаге, у автора возникает естественное искушение рассказать о них красиво, – гноссеология сталкивается с эстетикой. Так появляется ловушка, о которой говорил А. Ф. Лосев и в которую попали и Монтень, и свт. Игнатий.

Творчество требует саморефлексии: свт. Игнатий много размышлял о том, что литература, посвященная духовной проблематике должна иметь свою особую художественную форму. «Аскетические опыты» содержат в себе многочисленные эксперименты в области стиля и жанров: проповедь, патерик и катехизис превращаются им в эссе, элегию и повесть.⁷ Главной же чертой духовной литературы, по мнению свт. Игнатия, должна быть универсальность, образец которой он видел в византийской святоотеческой письменности: «Что прежде всего поразило меня в писаниях Отцов Православной Церкви? – Это их согласие, согласие чудное, величественное. Осмнадцать веков, в устах их, свидетельствуют единогласно единое учение. учение Божественное! Когда в осеннюю ясную ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленными звездами, столь различных размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы писания Отцов» (I, 519).

Скептицизм свт. Игнатия зрел на почве неудовлетворенности современной ему церковной жизнью. Русское монашество того времени переживало глубокий кризис: монастырский образ жизни был ориентирован на формы внешнего благочестия, связи его с византийской традицией были прерваны. Академическое богословие шло в фарватере западной мысли: схоластическое по форме, оно не ставило перед собой цели практического применения и все больше смыкалось с гуманитарной наукой историко-филологического цикла. Критикуя эти тенденции, свт. Игнатий выработал свою собственную систему, альтернативную по отношению к доминирующей. Он так писал об этом в одном из писем к своему другу к о. Михаилу Чихачеву: «Относительно моих сочинений тебе известно, что я писал их для себя и для коротких, немногих знакомых моих, из настроения, полученного и усвоенного монастырскою жизнию. Неудивительно, что это настроение в некоторых оттенках представляется отделяющимся от настроения благочестивых иноков, даже святых, но заимствовавших свое настроение в духовных училищах. Мои сочинения, несмотря на многие их недостатки в духовном и ученом отношениях, иного характера. Я полагаю необходимым сохранить этот характер и не перекраивать их на Академический образец» (VIII, 554).

Свт. Игнатий считается «строгим ревнителем аскетической традиции».⁸ Однако не менее важна для него идея значимости личного духовного опыта: только в нем традиция оживает, только объективированное в аскетической практике богословское знание обретает смысл. В этом отношении, как ни странно, именно скептический подход оказывается исключительно полезным. Индивидуальный опыт, когда он существует в иррелевантой форме – потенциально ошибочен. Надиндивидуальный опыт, накопленный в литературой, наукой, философией, богословием – сам по себе бесплоден. Но когда скептик растворяет свой личный опыт в универсальном он обретает жизнь, насыщается дополнительными, а зачастую и новыми смыслами, гноссеология резонирует с эстетикой, рациональное познание обогащается за счет художественного.

Свт. Игнатий – писатель одной темы; монашеская жизнь, внутренний мир инока были исследованы им со всех возможных сторон. От предшественников, писателей-аскетов византийской эпохи его отделял период в несколько столетий, но как автор, живущий в эпоху уже новоевропейской литературы, он искал новых форм для выражения своего опыта. В предисловии к «Аскетическим опытам» он писал: «Читатель, знакомый с преданием Православной Восточной Церкви, легко усмотрит, что в предлагаемых его вниманию Опытах изложено учение святых Отцов – о науке из наук, монашестве, примененные к требованиям современности. Главная черта, которою отличается деятельность древнего монашества от деятельности новейшего заключается в том, что монашествующие первых веков христианства были руководимы боговдохновенными наставниками, а ныне монашествующие должны наиболее руководиться Священным Писанием и писаниями Отеческими по причине крайнего оскудения живых сосудов божественной благодати» (I, 75). Итак, по мнению свт. Игнатия, его «Опыты» являются свидетельством процесса ломки способа передачи традиции, перехода ее от непосредственной к опосредованной, от устной – к письменной. В какой-то мере это сравнимо с переходом от фольклора к литературе: опыт передается не напрямую от сказителя к слушателю, от старца к ученику, а опосредованно от автора через книгу к читателю. Это мнение свт. Игнатия до сих пор оспаривается, ссылкой на пример и авторитет оптинских старцев. Однако с него начинается поиск синтеза святоотеческой византийской и современной литературной традиций.

Русские духовные писатели первой половины XIX века избегали прямого цитирования: ни в проповедях св. Филарета Московского, ни в трактатах св. Феофана Затворника мы почти не увидим прямых ссылок на святых отцов-аскетов. Это не удивительно: школьное богословие абстрактно, оно было методологически ориентировано на науку с философией и стремилось сводить к минимуму все, что могло расцениваться как субъективное восприятие. В текстах же свт. Игнатия, наоборот, почти в каждой главе мы увидим множество прямых и косвенных ссылок на византийскую монашескую письменность: патерики, жития – все они являются органичной частью теста и несут на себе самые разнообразные функции, в том числе и художественные. Они настолько органично инкорпорированы в авторский текст, что как, правило, не замечаешь перехода к ним.

Скептический разум, ставя под сомнение собственную способность к познанию, нуждается во внешнем ориентире, с которым можно соотносить свой личный опыт. Зачастую такой ориентир становится образцом для подражания. Примеры из классической литературы и истории играют важную роль в «Опытах» Монтеня, как писал об этом Жан Старобинский: «Подражание примеру – это мнимость, но мнимость, нацеленная на самоопределение «я». Это роль, но такая роль, которую мы должны сделать нашей сутью, проникшись ее законом. Мы без остатка отдаемся формирующей силе примера. Пример дарует нам четкий рисунок и твердость, однако на первый взгляд отнимает у нас непосредственность или принуждает подавлять ее. Но вскоре, поглотив нас целиком, он сольется с нашим существованием».⁹ Итак цель примера не подавить индивидуальность, а структурировать процесс ее самообъективации. Сменим античных авторов и героев на свв. отцов византийской эпохи и мы сможем продолжить эту цитату уже словами свт. Игнатия: «Беседа и общество ближних очень действует на человека. Беседа и знакомство с ученым сообщает много сведений, с поэтом – много возвышенных мыслей и чувствований, с путешественником много познаний о странах, о нравах и обычаях народных. Очевидно: беседа и знакомство со святыми сообщают святость. Усвой себе мысли и дух святых Отцов чтением их писаний. Святые Отцы достигли цели: спасения. И ты достигнешь этой цели по естественному ходу вещей. Как единомысленный и единодушный святым Отцам, ты спасешься» (I, 103).

Подражание правильным образцам – широко распространенный этический прием: вся духовная литература проникнута идеей подражания Христу и святым,¹⁰ светская гуманистическая этика на протяжении веков культивировала свои образы для подражания героев. В этом контексте собственно скептический подход возникает, когда внимание акцентируется не на самом объекте подражания, а на дистанции отделяющей от него. Показательна в этом отношении критика свт. Игнатием книги «О подражании Христу» Фомы Кемпийского: «Недостоин Господа, недостоин подражания тот, кто весь в сквернах и нечистотах, а глупым, гордостным, мечтательным мнением думает быть в объятиях Пречистого, Пресвятого Господа, думает иметь Его в себе и с Ним беседовать, как с другом» (I, 112).Стремление к совершенству необходимо, этому учат отцы, достижение совершенства возможно, доказательство этому святость отцов. Однако, как только эти истины, перестают быть литературной абстракцией и прилагаются к конкретной жизни, то оказывается, что христианский аскет не имеет права считать себя достигшим своей цели, – вот парадокс скептического фидеизма.

Любой опыт бывает не только позитивным, но и негативным; и именно последний для скептика является наиболее продуктивным. Житийная литература ориентирована преимущественно на положительные примеры, ведь изначальная ее цель прославление святого, но существует жанр, в котором на первый план выходит идея разнообразия аскетического опыта, – это патерик. Многие патериковые истории, по сути дела, представляют собой литературные анекдоты: назидательность в них зачастую соседствует с остроумием. На протяжении многих лет свт. Игнатий собирал подобные тексты, переводил их с греческого и латыни, формируя свой собственный патерик, названный им «Отечник». Следы этой его работы в форме цитат и примеров разбросаны и по «Аскетическим опытам».

Свт. Игнатий – писатель, вкусы которого формировались в допушкинскую эпоху. Во многих его текстах отчетливо проглядывают приемы школьной риторики: раскрытие темы, развертывание аргументации часто им выстраивается по классической схеме хрии (вступление, причина, противоположение, подобие, пример, свидетельство, заключение). Патериковым историям уделено в этой схеме конкретное место – предшествующее заключению. Помещаемые там подобия и свидетельства не просто иллюстрируют абстрактные богословские рассуждения: они открывают дверь для проникновения в текст непосредственного авторского опыта. В этих разделах начинают появляться истории из жизни современников, яркие, иногда анекдотичные. К примеру, описывая свою беседу с афонским монахом, находящимся в прелести, свт. Игнатий приводит такой диалог: «При продолжении беседы говорю ему: «Смотри, старец! будешь жить в Петербурге, – никак не квартируй в верхнем этаже; квартируй непременно в нижнем». – «Отчего так?» возразил Афонец. «Оттого, – отвечал я, – что если вздумается Ангелам, внезапно восхитив тебя, перенести из Петербурга в Афон, и они понесут из верхнего этажа да уронят, то убьешься до смерти; если же понесут из нижнего и уронят, то только ушибешься». – «Представь себе, – отвечал Афонец, сколько уже раз, когда я стоял на молитве, приходила мне живая мысль, что Ангелы восхитят меня и поставят на Афоне!» (I, 223).Так обновляется старая риторическая форма: так с анекдотом в богословский текст приходит беллетристика.

Скептическая мысль в литературе может облекаться в разные художественные формы. В данном докладе был затронут лишь один аспект проблемы того, как автор, критично относящийся к возможностям разума, ищет в классической традиции опору и примеры для передачи своего индивидуального опыта. «Опыты» Монтеня указали один из наиболее продуктивных направлений этого поиска. В свою очередь свт. Игнатий (Брянчанинов) выработал собственную систему, в которой современная ему монашеская жизнь преломлялась в призме святоотеческой аскетической традиции. Этим определяется его значение для русской литературы, причем не только духовной ее части, но и в целом.